С разрешения автора Гумера Асхадовича Еникеева ниже публикуются  избранные главы из его автобиографической книги "Такая смешная и грустная жизнь", вышедшей в свет в 2010 году. 

Семья Еникеевых переехала в Красноярск из Иркутска в 1958-м, когда Гумеру было 6 лет. Почти год жили в «коммуналке» на Мира (тогда улица Сталина), потом поселились в новой квартире на Ленина, 135.

Из главы первой  "Воспоминания детства"

9. Переезд в Красноярск

Осенью 1958 года мама с папой стали укладывать вещи в большие фанерные ящики и готовиться к переезду в Красноярск. Этому предшествовал ряд важных событий, и самое главное из них — именуемое в истории страны, как электрификация Транссибирской магистрали. За пару лет до переезда папа уехал на много месяцев в Ленинград, где проходил переучивание с паровозов на электровозы. До этого исторического момента слова «железная дорога» и «паровоз» были неразрывны. Эти удивительные гремящие машины носились по всей огромной державе, таская тяжёлые составы, изрыгая копоть и пар, но страна стремительно шагала к техническому прогрессу, и вскоре их повсеместно стали заменять тепловозы и электровозы.

К слову, в те времена моей любимой книжкой был маленький темно-зелёный томик с инструкциями по эксплуатации железных дорог. На его страницах нарисованные железнодорожники в наглаженных галифе и блестящих сапогах держали в руках красивые разноцветные штуковины, подавая разные сигналы. Цветными карандашами я даже пытался раскрасить эти картинки, чтобы папе было интереснее читать книжку.

Отец прошёл обучение для работы на электровозах и был отправлен стажироваться в Грузию, где в те времена был единственный в СССР электрифицированный участок железной дороги. Поскольку дело было летом, мама собрала нас с сестрой, и мы отправились в Тбилиси. Сам город я помню слабо, поскольку мы в основном находились на станции, где жили в вагончике. Потом семья поехала отдыхать на Черное море, которое я тоже плохо помню.

После этого мы вернулись в Иркутск и год прожили без особых событий. Но в 1958 году папе предложили работу начальником локомотивного депо в Красноярске, где уже вовсю шло техническое обновление. Переезжать ему не хотелось. Жизнь семьи была устроенной, мы жили в прекрасном доме с огородом, дети подрастали. Что ещё надо человеку? К тому же папа уже давно работал в этом депо, и ему, конечно, не хотелось менять привычный образ жизни.

Но не зря говорят, что там, где черт не может сделать гадость сам, он подсылает женщину. Маме в отличие от папы наоборот захотелось перемен. Дело в том, что она, как и все жёны железнодорожников, не работала и занималась детьми и хозяйством. Жены машинистов, например, по гудку, доносящемуся со стороны станции, узнавали «свой» паровоз и безошибочно определяли, когда разогревать мужу суп. Маме вдруг захотелось все бросить и уехать в новую жизнь. Она стала «обрабатывать» папу и в конце концов «достала» его. Он дал согласие начальству на перевод в Красноярск.

В доме все сошло со своих мест и стало исчезать в больших фанерных ящиках. Затем куда-то исчезали и сами ящики. Папе предоставили небольшой вагончик (это был служебный вагон начальника Иркутской железной дороги), который стоял на запасном пути и постепенно поглощал все наши пожитки. Наконец, после прощального вечера с обильным возлиянием утром мы навсегда покинули  уютный иркутский дом. Вместе с последними сумками и узлами мы на машине подъехали к небольшому вагону довольно странного вида.

Этот вагон был короче обычного, в нём было всего четыре купе. Двери были только с одного конца, с другого салон с полированным столом, диванами, покрытыми белыми чехлами и обзор на 180 градусов. Ехали мы медленно, поскольку прицепили нас к товарному составу, который больше стоял, чем ехал. Однако это было самое приятное в моей жизни путешествие по железной дороге. Два приветливых проводника кипятили нам чай и жарили картошку. Я целыми днями сидел в салоне, который мне очень нравился, и смотрел по сторонам. На столе лежал журнал «Здоровье» с фотографией маленькой розовощёкой девочки в платочке на обложке. Потом эту девочку я через пару лет узнал на шоколадке «Аленка», которые продаются и сейчас, спустя пятьдесят лет, все с той же девочкой.

Приехали в Красноярск мы ночью. В темноте маму и нас пересадили в «газик» и повезли по темному городу. Потом мы вошли в наше новое жилье на четвёртом этаже какого-то большого дома, и я заснул в наспех расстеленной постели. Как мама потом рассказывала, её первой мыслью при взгляде на новое тесное жилище было: «Что я наделала!»

10. Проспект Сталина и первые впечатления

Утром, выспавшись, я открыл глаза и увидел угол крыши, почти упирающейся в наше окно. Это был соседний дом № 105. Я встал и залез на подоконник. Поскольку окно располагалось в торцовой стене, я увидел центральную улицу Красноярска — проспект Сталина, уходящий в перспективу.

После иркутских окраин он показался мне сказочно красивым: необычные высокие дома, люди и машины. Именно в тог миг я и влюбился в этот проспект на всю оставшуюся жизнь. Читатель, конечно, понимает, что это лишь детские воспоминания и та улица Сталина сильно отличалась от нынешнего проспекта Мира. И всё же своё мнение, сложившееся по первому впечатлению, я не менял больше никогда.

С   тех   пор   мне   пришлось   повидать   много   городов и больших и маленьких. Однако милей проспекта Мира, наполненного какой-то уютной, трогательной, не кричащей, но очень достойной красотой, нет для меня ничего. Когда я слышу, что наш проспект — «второй» Невский, меня это задевает: у нашего проспекта Мира свой неповторимый образ, и его нельзя сравнивать ни с одной другой улицей России, пусть это будет даже и главный проспект Питера. Тем более что в последние годы на Невском проспекте воцарился хаос из рекламы и растяжек, которые просто «съели» его уникальный архитектурный облик и особый столичный шарм. Не уберегли петербуржцы свой Невский от торговцев, а жаль.

Вообще мне кажется, что нашу главную улицу надо называть «проспект Воскресенский». Во-первых, это восстанавливает её историческое название, во-вторых, неповторимая по облику улица будет иметь такое же нигде не встречающееся название. Проспектов и улиц Мира много, даже в Москве есть такой, а проспект Воскресенский будет единственным в стране. В этом названии есть что-то праздничное и, думаю, оно очень ему подходит.

Моё   первое   знакомство   с   Красноярском   состоялось в конце октября 1958 года. Я в первый раз вышел во двор и совершил первое же самостоятельное путешествие по городу. Оно было коротким: по двору вдоль дома и вот я в воротах, на улице Робеспьера. Напротив, через дорогу, виднелся ряд низких домишек с покосившимися, темными от времени деревянными воротами и калитками (сейчас там пятиэтажка с железнодорожными кассами). Стоял полдень и светило солнце, но на улице почти не было прохожих.

Внутри одного из домиков вдруг раздались душераздирающие крики. Дверь в воротах с шумом открылась и на улицу выскочила девочка моего возраста. Она побежала к перекрёстку, дико вереща и плача. Почти сразу же из тех же ворот вылетела растрёпанная, полураздетая женщина и тоже, визжа, понеслась по тротуару вдоль домов в другую сторону. Затем в воротах нарисовался пьяный мужик в майке с топором наперевес, крича хриплым пропитым басом: «Зарублю-ю с-с-с-суки!». Он остановился около ворот, покачался, держась за забор, затем мутным взором оглядел пустынную улицу имени своего единомышленника — кровавого палача Робеспьера. Удивившись, что никто не выразил желания быть зарубленным, мужик скрылся обратно, чтобы принять очередную дозу озверина. Так состоялось моё первое знакомство с красноярцами и городом.

Вообще этот перекрёсток я очень любил, потому что здесь стоял светофор, возможно, первый в городе. Я внимательно следил за его работой и, мучительно размышляя, пытался разгадать загадку: каким образом красный свет связан с работой двигателя? Не сам же шофер вопреки здравому смыслу останавливает машину, когда улица пуста и ничто не мешает ему ехать.

Память сохранила ещё два эпизода тех первых месяцев красноярской жизни. Первый — печальный: гибель маленькой девочки лет двух. Ребятишки из нашего дома пошли играть на берег Енисея. Дети сели на лежащее у воды большое бревно и стали баловаться. В это время оно стронулось с места и неожиданно покатилось в воду, таща всех за собой. Ребятишки постарше попрыгали по сторонам, но маленькая девочка, не успев увернуться, оказалась в воде. При этом бревно по инерции протащило ребёнка на метр от берега, туда, где было для неё глубоко. Рядом не оказалось взрослых, а остальные были слишком малы, чтобы сориентироваться в ситуации. Они просто испугались и убежали. Хоронили девочку со стороны перекрёстка, там, где в то время был гастроном, а впоследствии магазин «Колбасы». Прошло уже пятьдесят лет, но в ушах до сих пор звучит крик её матери.

Второе воспоминание связано с аварийной посадкой вертолета прямо на улицу Робеспьера. Это случилось, скорее всего, весной или летом 1959 года. Знакомый мальчик сказал мне: «Пошли смотреть на вертолёт». Я уже знал, что такое «вертолёт», но то, что его можно посмотреть прямо на улице было новостью. Мы пошли в сторону Енисея и где-то в районе улицы Бограда вскоре действительно увидели небольшой вертолёт (скорее всего Ми-6), стоящий прямо между деревянных домиков посредине проезжей части. У него в воздухе отказал двигатель, и пилот на авторотации изловчился усадить машину между домами на тесную улочку. Событие было неординарным, и поэтому про упавший вертолёт было много разговоров во дворе. Каким образом его убрали с улицы, я не помню, вывезли ночью на колёсах или он сам улетел.

11. Первая квартира и двор

Дом, в который мы заселились, находился по адресу пр. Сталина, 107. Квартира № 16 была коммунальной и представляла собой длинный коридор с расположенными по его сторонам комнатами, мы занимали две небольшие — в самом его конце. Кроме нас здесь проживали ещё две семьи и одинокая милиционерша тётя Клава.

Дом был построен в тридцатые годы и предназначался для железнодорожников. Наше коммунальное жилье было первоначально квартирой начальника Красноярской железной дороги. Паркетные полы, лепнина, за кухней комнатка для прислуги, всё говорило о высокопоставленном бывшем жильце. Но после войны начальника переселили (может, и репрессировали), а квартиру превратили в коммунальную. Где-то в конце восьмидесятых годов именно о ней в центральном журнале «Крокодил» появился фельетон. Из него мы узнали, что квартиру № 16 каким-то образом получил один человек и, заселившись, сделал там перепланировку. То же самое сделал хозяин на третьем этаже, причем оба по недомыслию снесли несущие стены. Нижние жильцы стали жаловаться во все инстанции на деформацию стен и потолков, и материал засветился в центральной печати.

В нашем общем жилье был даже титан с ванной и печь на кухне. Но их никто не топил и ванной по назначению не пользовался. Жильцы не могли договориться между собой кому и когда топить. В точности, как описывали Воронью слободку И. Ильф и Е. Петров. Правда, в отличие от героев «Золотого телёнка» наши жильцы сосуществовали мирно и, получив отдельные квартиры, продолжали общаться между собой.

Поскольку ванну никто не использовал по прямому назначению, она стояла грязная и бесполезная. Мыться мы ходили в баню на Маркса, которую совсем недавно новые хозяева переделали под дорогой водный комплекс. По-видимому, наши власти решили, что просто помыться в нашем городе уже никому не требуется.

Двор нашего четырёхэтажного дома представлял собой интересное пространство. Его обрамляли деревянные хозяйственные стайки жильцов. В некоторых из них даже похрюкивала живность. Вдоль стаек ближе к дому тянулись два ряда ларей, больших ящиков высотой в половину человеческого роста с висячими замками. Лари эти были предназначены для хранения дров и угля, но люди там держали и всякие другие вещи, потому что в самих квартирах не было кладовок и темнушек.

По замыслу создателей дома для хранения дров и другого имущества предназначались маленькие кладовочки в подвале, но в то время в них жили люди. Без окон, на площади два на два метра в сыром подземелье ютились целые семьи. Поэтому двор и был заполнен деревянными хозяйственными постройками.
Деревянные лари и сараи для мальчишек служили прекрасными спортивными снарядами. Мы целыми днями носились по узким проходам, крышам и ларям, играя в войнушку и догонялки.

В первый красноярский год со мной произошло два важных события: весной я заболел гепатитом и целый месяц пролежал в больнице, а первого сентября пошёл в школу.

12. Новая квартира

Первая квартирка на проспекте Сталина была нашим временным пристанищем, пока сооружался дом на улице Профсоюзов, 37, напротив магазина «Саяны». Но когда он был построен, мы не стали новосёлами из-за скандальной истории, связанной с распределением квартир. Насколько я помню, конфликт заключался в том, что к строительству дома привлекались работники ПВРЗ, которым начальство обещало здесь жилье. Но когда стройка была завершена, то квартир, как водится, на всех не хватило. И тогда рабочие ночью вселились самовольно, восстановив справедливость явочным порядком.

Папе обещали другую квартиру в ещё не достроенном доме по адресу: улица Ленина, 135. Так вместо обещанных трёх месяцев мы прожили в коммунальной квартире целый год. Дом на Ленина был построен для «шишек», каковые в нём и пребывали. Например, в двух подъездах от нашего, в начале семидесятых годов жил первый секретарь крайкома партии Павел Стефанович Федирко. В новую квартиру мы переехали в сентябре 1959 года, когда я ходил в первый класс. Тогда жизнь красноярцев в таких считавшихся благоустроенными многоэтажных домах сильно отличалась от нынешней. Жилые здания в Красноярске не превышали высоты в пять этажей, а шестиэтажное сооружение считалось уже очень высоким, привлекая внимание своей высотой. Лифтов в этих домах не было. Такая диковинка (как и эскалатор) считалась принадлежностью исключительно столичной жизни.

Главным же неудобством было отсутствие горячей воды и электроплиты на кухне. В ванной комнате возвышался титан для нагрева воды. Юным красноярцам поясню его устройство. Внизу у титана располагалась чугунная круглая печка, наподобие «буржуйки». Сверху к ней была приделана высокая цилиндрическая ёмкость (почти до потолка), соединённая с водопроводом. Когда титан растапливали, вода нагревалась, и её можно было наливать в ванну.

Топить это сооружение надо было несколько часов, а воды едва хватало, чтобы помыться одной семье. Понятно, что у нас, как и у всех соседей, существовал единый банный день, обычно в субботу вечером, потому что греть воду для каждого человека отдельно было невозможно. Нынешние дети и представить себе не могут, что в субботу вечером двор заметно пустел, потому что все разбредались по квартирам мыться. Те, кто не хотел заниматься дровами, ходили в баню на Маркса.

На кухне стояла обычная дровяная печь, соединённая с общим дымоходом, проложенным в толстой стене. Обычно её топили зимой, но готовили на печке достаточно редко. Еду варили на маленьких электроплитках с открытой спиралью, которая часто перегорала, и её приходилось то и дело менять. Керосинки и керогазы уже не использовались, а газовые и электрические плиты стали появляться в квартирах красноярцев только в конце шестидесятых годов. В нашем доме электрическая трёхконфорочная печь со смешным названием «Лысьва» и горячая вода в кранах появились в 1969 году, то есть ровно сорок лет назад. До этого знаменательного момента из всех благ цивилизации в таких домах было только водяное отопление.

Для того чтобы топить печь и титан, мы заготавливали дрова и уголь. Папа осенью, где-то у себя на работе выписывал топливо. Его подвозили на грузовике и сбрасывали перед подъездом. Чтобы хранить дрова и уголь, соответственно каждой квартире в подвале дома была выделена отдельная кладовушка, запирающаяся на висячий замок. Поленья, сваленные у дома, надо было перетаскать в подвал и там сложить. В кладовке хранили также картошку и другие припасы. Иногда бывало, что кладовки грабили воры, утаскивая съестное. Рядом с домом никто лисьих нор-подвалов, как нынче, за ненадобностью не рыл. Такое чудо в Красноярске появилось только в девяностые годы.

Я терпеть не мог субботних вечеров, потому что папа, придя с работы, спускался в полутёмный, пыльный подвал и колол дрова. Наш коридорчик наполнялся пылью, и надо было ещё и поливать земляной пол из лейки. Я должен был таскать дрова наверх на четвёртый этаж (по высоте равный шести в нынешних домах), где мама топила титан. Назад надо было нести воду для лейки. Потом надо было затащить картошку и банки с соленьями-вареньями.

Я обману читателя, если скажу, что это мне очень нравилось. Да и моим родителям убивать субботний вечер (тогда суббота была рабочей) на колку дров и прочие пиротехнические мероприятия вряд ли было приятно. Поэтому, когда в квартиру провели горячую воду и поставили электропечь, это был настоящий праздник.

В связи с подвалом в моей памяти сохранился один случай в стиле фильмов ужасов. Дело в том, что дверь в подвал и дверь на лестничную клетку в нашем подъезде расположены рядом, только за одной лестница идёт наверх, а за другой — вниз. Какая-то пьяная старуха перепутала эти двери и в темноте скатилась по длинной лестнице вниз. Наш сосед дядя Миша пошёл в подвал поработать (он там оборудовал себе столярку) и в темноте, идя до выключателя, наступил на что-то мягкое. Когда он нащупал под ногами мёртвое тело, то его самого тут же чуть не хватил «Кондрат иваныч».

Глава вторая. Школьные годы

1.Начальная школа

Первое здание школы, в которую за руку отвела меня мама, сейчас не сохранилось. Это было длинное деревянное одноэтажное здание на углу улиц Робеспьера и Ленина, уже и тогда до предела обветшавшее. Все остальные дома вокруг школы были тоже деревянными. Единственным каменным зданием на перекрестке был второй корпус нашей же школы № 28, для старших классов, стоящий на другой стороне улицы. В этом здании согласно чугунной табличке в 1918 году располагался штаб Красной Армии.

В деревянном корпусе я проучился весь первый класс. В 1960 году его снесли и целый год на этом месте строили трехэтажное здание, которое стоит до сих пор, от фундамента до крыши увешанное диковинными вывесками. Весь второй класс мы занимались в доме, где сейчас располагается Музей Красноярской железной дороги. Окна этого помещения выходили на ул. Робеспьера, и я помню, что в классе нельзя было нормально заниматься из-за постоянного грохота: строилась линия троллейбуса от железнодорожного вокзала до Комсомольского городка.

Директором школы тогда была пожилая женщина Елизавета Петровна Рощина, преподававшая историю. Я хорошо запомнил её потому, что в пятом классе Елизавета Петровна вела у нашего класса историю древнего мира. Уроки были настолько увлекательны, что я на всю жизнь сохранил в себе любовь к этому предмету.

Но больше мне почему-то запомнился её рассказ про то, как ученики нашей школы давали хлеб пленным японцам Их казармы располагались на нынешней Красной площади, в том месте, где горел, недавно потухший Вечный огонь жертвам революции. Когда впоследствии выжившие пленные японцы были отпущены домой, из казарм сделали первый в городе цирк шапито.

По утрам японцы строем расходились по городу на различные объекты. Один из маршрутов проходил по улицам Профсоюзов и Ленина мимо нашей школы. Дети на перемене выходили через парадные двери смотреть на эти колонны, подбегали к совершенно истощённым и замерзающим людям и совали им маленькие свёрточки с хлебом. Они воспринимали японцев не как врагов, а как людей, вызывающих жалость своим положением. Елизавета Петровна, которая тогда уже была директором, рассказывала, что хлеб в те годы выдавался по карточкам скудными пайками, поэтому учителя запрещали своим ученикам делиться хлебом, но запреты не действовали.

Ещё помню, как в сильный мороз, под тридцать градусов, я пошёл темным утром в школу без варежек. Когда дверь школы оказалась перед моими глазами, то руки были совсем обморожены, и я не смог взяться ими за большую железную ручку, чтобы открыть. Оставалось только стоять и плакать, что я и делал, пока какая-то женщина не впустила меня внутрь. Руки дико горели и болели, а моя первая учительница Татьяна Ивановна прикладывала их к прохладной классной доске и помню, что боль становилась меньше.

В том же классе со мной произошёл забавный случай, когда мама перепутала стрелки на часах. Думая, что уже двадцать минут восьмого, она отправила меня на уроки. В действительности время подходило только к четырём часам ночи. Нечто похожее случилось с мистером Пикквиком у Чарлза Диккенса в «Записках Пикквикского клуба». Подобно этому герою, я, не встретив ни одного человека на пустынной улице, дошёл до школы, постоял перед закрытой дверью и пошёл домой. Мама как угорелая неслась по заснеженному тротуару мне навстречу в незастёгнутом пальто и домашних тапочках. В голове у неё роились самые жуткие картины и, когда она увидела меня живым и невредимым, то чуть не заплакала.

Память сохранила ещё одно воспоминание из времён начальной школы. Когда я учился, кажется, в третьем классе, в школе проводилась выставка рисунков. Среди детской мазни резко выделялся потрясающий карандашный рисунок орла. Нарисовал его Витя Бахтин, мальчик, учившийся в одном классе с моей сестрой. Впоследствии он стал известным у нас и за рубежом художником-анималистом. Известность Виктор получил после того, как победил в конкурсе эмблем V Спартакиады народов СССР в начале восьмидесятых годов. Он как раз и был автором соболька Кеши.

8. Как я с приятелем прогуливал уроки

Кажется, дело было в начале шестого класса осенью 1964 года. Как-то со Смоликом идем мы ко второй смене в школу по улице Ленина, а он мне и говорит: «В кинотеатре «Пионер» показывают фильм «Броненосец «Потемкин». Пошли в кино вместо уроков». Хотя я не знал тогда, как это можно — прогулять уроки, но идти на занятия страшно не хотелось. Однако Смолик был второгодником, то есть человеком в этих делах опытным. Я взял да и согласился.

По десять копеек на билеты у нас с ним было, их каждый день родители давали нам на еду. На эти деньги можно было купить в школьном буфете калачики — по три копейки, пирожки с капустой — по четыре и пончики с повидлом по пять копеек; с чаем без сахара — по копейке, или с сахаром — по две копейки. Но нередко еда игнорировалась, и деньги тайно от родителей пускались на приобретение более важных ценностей, как то: шарик на резинке, набитый опилками, альбомчик для марок, блокнотик, спичечные этикетки и прочие крайне необходимые вещи. Особенно ценилась составная ручка, на одном конце которой, был штуцер с пером, на другой — штуцер с коротким карандашиком, а посредине чёрная трубка, через которую хорошо было плеваться жеваной бумагой.

Все это приобреталось в маленьком магазине № 5 по прозванью «пятка» на Ленина недалеко от школы. Потом он помешал строительству здания райкома комсомола (ныне администрации Железнодорожного района) и был снесён вместе с брусчатой мостовой и старинными купеческими магазинчиками середины XIX века, не имеющими, естественно, никакой культурной ценности.

Так что, деньги у нас со Смоликом были. Мы как по команде свернули на проспект Мира и вскоре уже стояли у кассы «Пионера». Это был специализированный детский кинотеатр, где демонстрировали именно детские фильмы. В девяностые годы там был атлетический клуб «Атлант» а ныне помещение и вовсе  стоит  пустым.   Просмотрев великое творение С. Эйзенштейна, мы вышли на улицу. Надо было  решать, что делать дальше. Домой идти нельзя — рано, в школу — поздно.  И тогда мы двинулись на Енисей.

Берег реки выглядел в те времена совсем не так, как ныне. Никаких набережных не было и в помине.

Лишь два места на этом берету от «стрелки» до комбайнового завода были цивилизованными: первое — речной вокзал, а второе — «Пятачок». Это ласковое название знали все красноярские алкаши, потому что здесь располагалась чуть ли не единственная точка в городе, где летом продавали разливное пиво. «Пятачок» виднелся издалека благодаря большому гипсовому оленю на постаменте. Время от времени плохо укреплённая бетонная стенка обрушивалась, и олень съезжал рогами в воду. На моей памяти его раза три поднимали и устанавливали до очередного купания.

Вдоль Енисея тел высокий глинистый угор, с которого на реку сверху кокетливо смотрели деревянные уборные, помойки и кривые заборы огородов. Коммунальный мост ещё достраивался. Краеведческий музей, понятно, стоял на своем месте, и чугунные пушки на крыльце, которые сейчас кому-го помешали, тогда тоже присутствовали. Но между крыльцом здания и кромкой воды был естественный гравийный берег, украшаемый останками старинного бесхозного паровозика. Здесь же, напротив музея начинался понтонный мост с контрольно-пропускным пунктом и шлагбаумом.

Найти достойное занятие, чтобы убить время, на Енисее проблем не составляло. Мы со Смоликом соорудили жидкий плотик и, проводя ходовые испытания свежеизготовленного судна, чуть не перевернулись на нём. Развели костёр и долго сушили промокшие ботинки и носки. Потом построили из песка две маленькие враждующие крепости и устроили перестрелку, причём Смолик, гад, старался попасть камнем не в мою крепость, а в меня. Это послужило поводом для ссоры, которая, впрочем, закончилась миром.

Наконец время подошло к половине седьмого — моменту окончания уроков. С замиранием сердца мы вошли в родной подъезд, где я жил на четвертом, а мой приятель на третьем этаже, и здесь мы расстались, пустившись каждый по своей дороге «греха». Родители были уже дома. Стандартный вопрос: «Как в школе?» — я преодолел легко, буркнув: «Нормально». Следующее родительское: «Вызывали?» — я тоже пережил без особого труда.

Огромную опасность и для меня, и для Смолика составляли сестры. У него она училась на три класса старше, у меня — на один. И у него, и у меня ситуации были примерно одинаковые. Эти две вредины при первой же возможности с садистским удовольствием стучали родителям о школьных прегрешениях младших братьев, со смаком передавая жалобы учителей. Но в тот вечер час Великого Суда ещё не настал.

На следующий день, когда мы опять шли со Смоликом в школу, я впервые понял, что значит быть ещё не пойманным преступником. Это дорога в никуда, но с которой свернуть уже нельзя. Идти на уроки не хотелось теперь ещё и потому, что классная руководительница обязательно потребует справки от врача или записки от родителей. Ни того, ни другого у нас не было. Мы раздумывали недолго и решили прогулять ещё один день. Однако придумать, что-то новое мы не смогли и, развернув стопы, пошли в кинотеатр «Пионер» ещё раз смотреть, как сказал Смолик, повторив чью-то шутку, «Бронетемкин Поносец».

Дальше опять был счастливый день свободы на Енисее и тревожный вечер, приближающий неминуемое наказание. В точно рассчитанное время (окончание последнего урока плюс пятнадцать минут) мы со Смоликом вошли в подъезд и, сделав честные физиономии, разошлись по квартирам. Вечер шел своим чередом, и, казалось, наш проступок сойдёт нам с рук. Но случилось ужасное. Беда, как всегда, пришла оттуда, откуда её совсем не ждали.

В нашем классе училась отличница Лера Орлик (я называю ее фамилию как есть, поскольку Валерия уже дважды была замужем и может при желании остаться неузнанной). Особенность ситуации заключалась в том, что и жила она в нашем же подъезде. Вовка — на третьем этаже, я — на четвертом, а Лерка — на пятом. В этом и заключался коварный замысел судьбы-злодейки.

10. Уличные игры

Когда я выходил гулять во двор и обнаруживал там Смолика, то искренне радовался, потому что встреча с ним всегда предвещала увлекательное времяпрепровождение. Оказавшись вне тесных стен квартир, мы из всего могли придумать интересные развлечения, и некоторые из них были весьма опасными. Например, на каком-нибудь пустыре или брошенной стройке две команды возводили крепости из листов железа и досок. Соперники прятались за своими укреплениями и начинали обстреливать друг друга булыжниками, пытаясь свалить вражеское сооружение и градом камней заставить противников разбежаться по сторонам. Иногда кому-нибудь крепко прилетало. Однако такие игры мы все равно не прекращали, потому что реальная опасность только добавляла азарта и адреналина.

Еще одним довольно опасным занятием была игра в догоняшки, или по-старому — пятнашки. Сама по себе эта игра была безобидна и ничего в себе серьёзного не таила. Но мы бегали друг за другом по верху забора, огораживающего пятнадцатую поликлинику и роддом.

Бывший архиерейский дом ныне опять отдан верующим людям, а в сквере установлен памятник священнику Луке.

Высокий забор сверху был закрыт по всей длине доской шириной десять сантиметров. Бежать по такой узкой дорожке на высоте в полтора человеческих роста было сложно и опасно, но это умели делать все мальчишки двора потому, что никому не хотелось оставаться в стороне от увлекательной игры. За все время таких догоняшек, на моей памяти только один мальчик сел пахом на забор.

Любимым развлечением было делать из дощечек парусники и пускать их на Енисее. Иногда эта забава приобретала агрессивный характер, и с берега начинался обстрел камнями судна соперника. Впрочем, после разгрома  одного  кораблика совместно    уничтожался и   корабль   победившей стороны, чтоб никому не было обидно.

В Новый год, когда люди выбрасывали во двор елки, у нас начинались бои «пикадоров». Ошкуренный ствол деревца служил отличной пикой, и от удовольствия ткнуть врага её концом не отказывался никто.

Любимым местом походов были для нас свалки. Особенно радовала свалка комбайнового завода, расположенная тогда прямо на берегу Енисея. Всякие трубки, гайки, шарики, металлические пластины я притаскивал домой килограммами и складывал в свой ящик под столом. Правда, время от времени хранилище богатств необъяснимо пустело, но я не мог понять причины этого странного физического явления. Впрочем, задумываться над этим особо и не хотелось, благо свалки были рядом, а железок на них валялось море.

Иногда мы предпринимали довольно рискованные вылазки на паровозное кладбище. На железнодорожных путях стояли сцепленные друг с другом паровозы с заколоченными окнами и дверями. Проникнув внутрь, мы выламывали из нутра машины медные трубки, так необходимые для изготовления поджиги, то есть импровизированного огнестрельного оружия. Делалось оно следующим образом. На деревянную ручку, похожую на пистолет, прикреплялась медная трубка с забитым концом и пропиленным отверстием для поджигания горючего вещества. В трубку соскабливалась сера со спичек, и на неё закладывались кусочки рубленого свинца или гвоздей. Если запал был достаточно большой, то выстрелом можно было засадить свинец в толстую доску. Некоторые баловались порохом, сворованным у отцов-охотников, и даже были случаи, когда поджига взрывалась в руках у кого-нибудь, и он с ожогами оказывался в больнице.

Чуть позже, когда я и мои товарищи занимались радиотехникой, нашим любимым местом стала свалка телевизорного завода. Там валялись целые платы с конденсаторами и резисторами, а иногда, если везло, то и с полупроводниковыми деталями — диодами и триодами. Все они были маркированы буквами «ВП», что означало «военная промышленность» и работали намного лучше, чем те, которые продавались в магазине «Экран» на улице Карла Маркса.

Наше поколение увлекалось ещё одной штуковиной, которая называлась зоской. Откуда это название взялось, я не знаю. Делалась зоска так. Надо было взять плоский кусочек свинца, граммов десять, и проволочкой прикрепить к нему кусок старой шубы или просто шкуры, кожу с шерстью. Получался своеобразный волан, обладающий некоторой аэростатикой. Зоску надо было ботинком подпинывать вверх, и она достаточно медленно подлетала и опускалась. «Специалисты» могли десятками минут держать её в воздухе, не роняя на землю.

Игрой в бабки мое поколение уже не баловалось, но нечто похожее все же было. Бабки заменила «чика», которой увлекался у нас весь двор.

Существовало две версии «чики»: серьёзная — на деньги и детская в «ушки». «Ушки» — это металлические пробки от бутылок с подбитыми краями.

Монеты или «ушки» складывались стопкой, именуемой «кон», участники отходили к черте и по очереди кидали в стопку биту (обычно свинцовую). Если бита попадала в кон, то счастливчик забирал все перевернувшиеся монеты или «ушки» себе, а по остальным бил битой, стараясь их тоже перевернуть и забрать. Понятно, что удачливые игроки таскали полные карманы «ушек», а неудачники, чтобы участвовать в общей игре, вечно рыскали по двору в поисках пробок. Очень ценились «ушки», на которых было что-нибудь напечатано.

Однажды моему соседу по лестничной площадке Вове Атавину бита пробила голову. Он наклонился над коном, чтобы подправить стопку «ушек», а в это время очередной участник игры кинул свинчатку. Вова схватился за голову, и из-под рук потекла кровь. Его сразу отвели в «скорую помощь», которая была тут же за забором, в бывшем архиерейском доме.

Очень популярна летом была игра в «козла». Обычно играли команда на команду. Голящая команда выстраивалась «паровозиком», при этом каждый наклонялся вперед и цеплялся за впередистоящего. Участники второй команды с разбегу перепрыгивали через этот «паровозик». Тот, кто не мог преодолеть препятствие, подстраивался к козлиной колонне, увеличивая ее длину. Если последний участник перепрыгивал через всех, то команды возвращались в начальное положение. В противном случае ребята менялись местами. Совершать последний и наиболее ответственный прыжок ставили самого сильного прыгуна. У нас был один парень невероятно прыгучий, и каждая команда хотела его заполучить. У него даже была кличка Козлик.

Иногда игры приобретали характер недопустимого шкодства. Однажды компания старших ребят придумала опасное развлечение. Они изготовляли своеобразную бомбу: большой пятнадцатисантиметровый гвоздь и патронный капсюль соединялись пластилиновой головкой. Если высоко подброшенный гвоздь падал на твердую поверхность острием вниз, раздавался оглушительный хлопок. «Бомбисты» забирались на крышу нашего дома по чердаку и сбрасывали «бомбы» на улицу Ленина перед идущими машинами.

Однажды они сбросили гвоздь на мотоцикл с коляской. Гвоздь попал в люльку и грохнул, а водитель от неожиданности чуть не выехал на тротуар в прохожих. Он быстро сообразил, что к чему, заехал в наш двор и, вычислив подъезд, накрыл «террористов». Ими оказались сестра Смолика Катя, сын собкора центральной газеты «Известия» Вова Ковалев и третий, кажется Коля Гордиенко. До милиции дело не дошло, но троица понесла заслуженную кару. Вовку Ковалева, будущего директора музея им. Мартьянова в Минусинске, отец наказал ремнем и дровами. С надранной задницей он должен был перетаскать большую кучу березовых поленьев, сваленных перед подъездом, в подвал под домом.

Двор, восхищенный таким необычным хулиганством, помог Ковалеву перенести суровое наказание. Несколько младших мальчишек, и я в том числе, выстроились цепью и через подвальный люк быстро перекидали дрова в ковалевскую кладовку.

Ещё одним хулиганством было пугать старушек, сидящих на лавочке перед подъездом. Происходило это следующим образом. В смятый комком тетрадный лист насыпалась сухая марганцовка. Затем туда же отправлялась капля глицерина. Сразу после этого мы ватагой проносились перед лавочкой и как бы невзначай роняли «бомбу». Секунд через десять безобидная с виду бумажка начинала дымить и шевелиться. Встревоженные старушки тыкали в нее палочками и волновались. Потом бумажка вспыхивала и сгорала. Не знаю почему, но это доставляло нам удовольствие.

Популярна была игра в спичечный коробок. Его ставили на край стола и щелчком пальца подкидывали вверх. Задача состояла в том, чтобы он встал на столе на ребро или, ещё лучше, на торец. За это игрок получал очки. Если коробок падал со стола, то все очки пропадали.

Весной на первых проталинах начиналась игра «Землемер». Участники чертили большой круг и делили его на сектора по числу игроков. Затем по очереди каждый должен был втыкать свой перочинный нож в землю соперника. Положение воткнутого ножа определяло, какой кусок земли будет отнят у противника. Проигравший выбывал, если площадь его «владений» становилась меньше подошвы ботинка.

Довольно распространена была интеллектуальная дворовая игра в «кинофильмы». Суть ее заключалась в том, что один игрок произносил другому буквы, составляющие аббревиатуру названия фильма, например «ВВ». Отгадывающий игрок должен был назвать фильм, закодированный этими буквами. В данном примере это кино «Волга-Волга». Нынешние дети в такую игру уже не смогут играть, потому что количество фильмов огромно. А тогда надо было хорошо посоображать, чтобы вспомнить фильм, который бы оппонент не смотрел.

11. Подростковые занятия

Где-то с 7-8-го класса мы со Смоликом стали потихоньку отдаляться друг от друга. Я подружился с моим одноклассником Петей Кондрашовым, с которым у меня нашлись общие интересы: походы, лыжи и радиотехника. Смолик же сдружился с компанией из дома на Мира, 122, именуемого в мальчишеских кругах коротко «стодвадцаткой». В этом доме жили семьи рабочих ЭВРЗ, и нравы там существовали достаточно простые. И дети, соответственно, тоже не отличались правильным образом жизни. Выпивка, курево, раннее взросление — это в «стодвадцатке» было в порядке вещей, хотя, конечно, были там и нормальные ребята. В школе дети из этого дома по большей части не блистали успехами, а, став взрослыми, многие из них превратились в завсегдатаев зон и обитателей тюремных камер. Смолик пропадал там все вечера и, что для меня было удивительным, находил свои интересы.

Основу стодвадцатовской кодлы составляли очень агрессивные и сильные ребята. От них доставалось многим парнишкам в округе, и нормальные дети сторонились этой банды, стараясь с ней не связываться. Зная, что со стодвадцатовскими все боятся иметь дело, они вели себя в школе и на улице нагло и вызывающе. Смолик же, будучи слабым и совсем не драчливым мальчишкой, каким-то образом сумел влезть в их компанию.

Наверное, там, чтобы стать «своим», он начал курить. С этой бедой у Смолика была связана целая полоса его юношеской жизни. Он втянулся в курение в шестом-седьмом классе и уже в последующих просто не мог без табака обходиться. Курево он добывал, воруя папиросы у отца или, собирая бычки на улице. Вечером, возвращаясь домой, Смолик жевал карандаш или лавровый лист, чтобы отбить запах. Однако его ловили часто, обнюхивая в прихожей, и мать устраивала сыну взбучку с криками и побоями. Смолик все равно дымил как паровоз, не в силах отвязаться от вредной привычки.

Мне же Вовкины занятия и компания были совершенно неинтересны. С Петей мы совершали дальние вылазки на сопочную гряду, Такмак, загородный Енисей, и мне это доставляло огромное удовольствие. Мы на лыжах укатывали к плодово-ягодной станции и там носились с горок. Смолика такое времяпрепровождение не интересовало. Как-то, классе в восьмом я уговорил Вовку пойти с нами на Собакину речку. Ещё в Студенческом городке он начал ныть и ворчать, а когда мы углубились по сопкам в лес, совсем расклеился. По его мнению, переться черт знает куда, чтобы только посидеть у костра и при этом, не взять выпивки и курева, глупее быть не может. Больше он с нами не ходил, посчитав такое занятие скучнейшим делом.

13. Сгиря и часовенная гора

В зимнее время Сгиря была нашим самым любимым местом катания на санках, лыжах и коньках. Этим словом мы называли участки Декабристов и Лебедевой, спускающихся вниз до взаимного пересечения на перекрестке. Гора на Лебедевой была длинной и пологой, а спуск на улице Декабристов — коротким и крутым. Одним словом, — катание на все вкусы. Откуда взялось это название я не знаю, и никто из взрослых объяснить этого не мог, но знали его все жители окрестных улиц. «Куда пошёл? На Сгирю». «Где был? На Сгире».

В хороший зимний день на Сгире собирались толпы детей и вереницами носились по этим двум улицам, превращенным в катушки. Туда приходила развлекаться детвора сверху — с улиц Ленина, Мира и Маркса, а также снизу — с качинской стороны. Многие водители, зная про это обстоятельство, объезжали опасное место, потому что проехать перекресток в такой день было почти невозможно. Целые караваны детей на санках, лыжах и коньках смело вылетали на перекрёсток, совершенно не боясь столкнуться здесь с машиной.

Я лишь несколько раз видел, как лихие сорванцы закатывались прямо под колеса случайно оказавшихся здесь грузовиков. И только черепашья скорость машин помогала избежать трагедии. За все время моего детства я слышал только про один трагический случай, происшедший на Сгире. А вот столкновения самих саночников, лыжников и «конёчников» бывали частыми и, нередко, серьёзными, когда один вылетал на перекресток с Декабристов, а другой с Лебедевой.

Я и сам однажды ударился очень сильно, но не о другого парнишку, а о столб. Кажется, мне тогда было лет десять, и я катался на обычных детских санках. Разогнавшись ещё наверху «декабристской» горы, я кинулся животом на свой спортивный снаряд лицом вперед и понёсся посредине дороги, укатанной до твёрдости льда. Неожиданно санки вильнули и оказались в правом кювете, таком же твёрдом, как и дорога. Б этом событии было три трагических обстоятельства: кювет был глубокий, скорость большая, а внизу этого желоба высился деревянный телеграфный столб. Пока я соображал, что делать, препятствие стремительно приблизилось, и в последнее мгновение мне оставалось только отвернуть вбок нос и зубы, отдав все остальное в жертву кровожадному столбу.

Дома меня не узнали. На лбу и щеке — огромная ссадина, правый глаз совершенно заплыл, а там, где на лице не было следов крови, синели гематомы, потому что уже после столба я ещё ударился и о лёд.

Сейчас перекрёсток выглядит совсем по-другому. Улицу Ады Лебедевой перепланировали и длинный спуск исчез, превратившись в сквер. Большая часть деревянных домов давно уже снесена и их заменили кирпичные. Теперь это обычное, ничем не примечательное место. Ребятишки, конечно, здесь уже не катаются. Да и современным молодым красноярцам, наверное, покажется странным рассказ о том, как дети захватили две улицы и перекресток для катания на санках, вытеснив с них автомобили. Думается, не все и старожилы-то сейчас помнят это странное слово Сгиря. Катание на Сгире у ребят нашего двора закончилось вместе с сооружением хоккейной коробки, первой в городе. Эта ныне обычная, а тогда невиданная площадка была занята у нас круглый год. Зимой — хоккей, летом футбол и лапта.

В классе восьмом у меня случился «саночный» рецидив. В это дело меня втянул Димка Трубников, любитель всяких спортивных штук. Дима соорудил себе из лыж и дощечек снаряд наподобие санок и катался на них с часовенной горы. Как-то он уговорил меня взять обычные детские санки и поучаствовать в этом занятии. Мы пошли на гору, прихватив и младшего Димкиного брата Аркашу. По натоптанной в красном мергеле тропинке мы поднялись почти до самой вершины.

Ходить на эту гору летом у моих сверстников было обычным развлечением. Когда-то она образовалась в мезозое и здесь был берег моря, по которому бродили динозавры. Красная глина, из которой сложена гора, — это прибрежный осадок того мезозойского моря. Красноярску гора служит замечательной естественной площадкой для осмотра его панорамы, и я не знаю, у какого еще сибирского города есть такой же уникальный объект. Может быть, кто-нибудь догадается построить фуникулер, и тогда от туристов здесь вообще не будет отбою.

Часовня в те времена представляла собой жалкое зрелище: заброшенное всеми зданьице, испещренное матерным сортирным юмором и превращенное в отхожее место. Лишь в девяностых годах её наконец привели в порядок, и этому объекту повезло даже попасть на десятирублевую купюру.

Но нас троих тогда не интересовала ни панорама,   ни   часовня.   Высмотрев   сверху снежный язык подлиннее, Дима лег плашмя на сани и помчался вниз по стометровой катушке. Я последовал его примеру, и ветер засвистел в ушах. Надо сказать, что это занятие было весьма опасным, потому что в конце трассы, уже в самом низу горы, сплошными рядами стояли частные домики с огородами. Причем книзу, к заборам, наклон горы увеличивался и скорость санок возрастала. Можно было залететь в чужой огород и переломать себе все на свете. Для торможения нами использовался овраг, на краю которого снег образовывал мягкий барьер. Надо было изловчиться, свернуть с пути к этому оврагу и, въехав в рыхлый сугроб, остановиться. Но если по неосторожности проскочить «тормозилку», то дальше альтернативы не было — глубокий каньон с жутким каменистым дном.

После первого спуска я удачно затормозил перед самым обрывом и, выбравшись из снега, немедленно пошёл вверх. Адреналин бурлил в голове, требуя повторения. Димка в тот день решил кататься с Аркашей не по очереди, а вдвоем. Старший брат лег на сани животом, а младший, плотный упитанный мальчик, уселся на него верхом. Когда вся пирамида пронеслась до середины катушки, сани вдруг на что-то наехали и резко встали. Весь остаток пути братья проделали уже без них. Димка орал чтобы Аркашка падал, а тот сидя у него на спине, размышлял, падать или ехать так дальше. Потом младший брат сказал мне, что без санок ехать было лучше — меньше трясло.

Однажды все-таки Димка улетел в овраг и очень сильно ушибся, но ничего не сломал, хотя с такой высоты можно было разбиться о камни насмерть. Несмотря на реальную опасность, на гору в ту зиму мы ходили очень часто и с увлечением катались. Родители братьев Трубниковых (отец был ректором технологического института), естественно, не знали про такие опасные занятия детей. Мои, понятно, тоже.

14. Парк Горького

Парк моего детства совсем не похож на то, что можно видеть сегодня. Это был практически дикий лес с такими зарослями, что с дорожек за ближними деревьями уже ничего не было видно. Совсем по-другому выглядела центральная аллея. Она была втрое уже, гуще и не была покрыта плитами. Не было и центрального газона с фонтанами. Дорожка была посыпана простым песочком, и это было ничуть не хуже нынешних бетонных плит.

Правда, памятник писателю Горькому в пожеванном костюме тогда уже стоял. Современный облик центральная аллея приняла в 1970 году при установке памятника Ленину. Архитекторы решили, что «Владимиру Ильичу» ничто не должно мешать смотреть вдаль на величественные Саяны. Вот тогда перед ним и прорубили эту просеку до самого Енисея. Не пожалела компартия древние огромные сосны и берёзы. Изменился и вход в парк. Раньше это были скромные воротца. Сейчас вход стал помпезнее, но забор все тот же и пики те же самые, на которых я когда-то повис, зацепив¬шись новыми сатиновыми шароварами.

Аттракционы уже тогда были. Я помню комнату смеха, карусели на цепях и карусели с лошадками. Самым захватывающим из всех была, конечно, «Петля Нестерова» с двумя самолётами. Правда, я прокатился на одном из них лишь однажды, будучи студентом. С этим аттракционом мне  припоминается  смешной  случай, который случился, кажется, в 1963 году.

Сторож, приняв дозу спиртного, решил ночью покататься со своим другом. Он включил двигатель с пульта управления и пока самолет ещё только раскачивался,  «авиаторы»  забрались на сиденья. Я не знаю, как это происходило с технической точки зрения, но самолет, сделав три-четыре качка, добрался до верхнего положения и, перевалив, начал нарезать ч вертикальные круги. Только тут мужики сообразили, что путь к красной кнопке внизу на пульте им отрезан. Говорят, что они орали на весь парк и звали на помощь, но их услышали только часа через два. Когда аттракцион был остановлен, сами они уже вылезти не смогли. Про этот случай даже в газете написали. Умом Россию не понять.

Изюминкой — самым интересным аттракционом в парке была, да и сейчас осталась Детская железная дорога. Я видел такую же в другом городе, но там вагоны и тепловоз были большими, выглядели почти настоящими, и это оказалось совсем неинтересно. Наша же дорога — это просто маленькое чудо. Вместо паровозика уже давно вагончики таскает такой же маленький тепловозик, а паровозик стоит в качестве экспоната. Если сейчас его снова пустить, хотя бы без вагончиков, то, наверное, посмотреть на такую экзотику сбегался бы весь город. А те красноярцы, которые когда-то на нем ездили, приходили бы получить привет из своего детства Кинотеатр «Луч» стоял на том же месте всегда, сколько я его помню.

Только в начале шестидесятых годов это было скромное одноэтажное деревянное строение с кинобудкой. В этой кинобудке работал киномехаником молодой парень Серёжа. Мы с Вовкой Атавиным иногда напрашивались к нему перематывать пленку, а за это он разрешал нам через маленькое окошко смотреть кино с поцелуями. Первый фильм, который я увидел в «Луче», назывался «Голубая стрела» — цветной советский боевик. Здание, стоящее на этом месте сейчас, — это уже третий вариант кинотеатра. Глядя на это геометрическое сооружение, с трудом представляешь себе ту кинобудку с киномехаником Сережей.

В кино я давно не хожу, но не потому, что мне не хочется. Пару лет назад дочь затащила меня и жену смотреть «Шрека-3» в «Луч». Я пошёл туда, поддавшись чувству ностальгии. После первых десяти минут мне захотелось бежать или заткнуть уши. Те люди, кто управлял киноаппаратурой, забыли, что силу звука можно регулировать. Они просто врубили его на полную мощность, тупо решив, что это как раз то, что привлекает людей в кинотеатр. Мне кажется, Роспотребнадзор может хорошо подзаработать, проверив децибелы в развлекательных заведениях. Люди моего поколения, взращенные кинокультурой, не ходят в кинотеатры ещё и по этой причине.

Замечательным местом в парке был читальный зал, который представлял собой только крышу с одной стенкой. Там совершенно бесплатно можно было брать со стола подшивки журналов и газет и хоть целый день их читать. Я любил проводить там время и под шум листвы в тенёчке читать последние страницы журналов, где всегда помещалось самое интересное.

Работали тогда и летние театры, собирая толпы зрителей. На одном из представлений я впервые познакомился с «Похождениями бравого солдата Швейка». Какой-то низенький полненький артист в знаменитой солдатской фуражке читал главы из книги Гашека, а толпа увлеченно слушала его.

18. Как я научился косить траву

Этому хитрому делу меня научил дядя Низам, муж маминой сестры тети Нины. Когда после пятого класса мы гостили у них в Канске, дядя решил приспособить меня к полезному делу. Надо сказать, что хоть и жили они в черте города, но вели полноценное крестьянское хозяйство, держали лошадь, корову, овец, кур и огород. Все это требовало ухода, а животные — заготовки сена. Покос — дело трудоёмкое, хлопотное, но для крестьянина привычное. Однако в тот год оно было связано с особой трудностью. Заготавливать сено для личных хозяйств было запрещено особым Указом Правительства.

Хрущев, я в это верю, совершенно искренне пытался поднять советское сельское хозяйство с колен, но, как и все коммунисты, он действовал анально-социальными методами, то есть думал ж...й, а последствия таких решений расхлебывал народ. Чем иногда, кстати, грешат и нынешние. Ему показалось, что продуктов производится в совхозах потому так мало, что все ресурсы, и в том числе трава, уходят в личные подворья.

В действительности же личные хозяйства только помогали людям хоть как-то выкручиваться и не рассчитывать на полупустые полки магазинов. Например, ещё в начале шестидесятых годов в частном секторе Красноярска (от улицы Ленина до самой Качи) люди в своих дворах держали коров, коз, кур и мы, из своей квартиры на четвертом этаже, сверху слышали с той стороны улицы мычанье, блеянье и кудахтанье. Но, кажется, в 1962 году вышел этот дурацкий Указ, и во дворах наступило молчание. А уже в 1964 году зимой родители будили меня с сестрой в пять часов утра, и мы, сонные, шли на улицу Кой-кого (то есть Горького), вставали в длиннющую очередь, которая заворачивалась от хлебного магазина аж на улицу Ленина. В восемь часов магазин открывался, и люди, мучительно медленно, получали по одной булке черного с кукурузой хлеба в одни руки. Тот, кто пришёл слишком поздно, оставался ни с чем. Карточки упорно не вводились из политических соображений. Правда, стоит отдать должное властям, в школьном буфете хлеб был, и он был белый.

Про мясо и говорить было нечего. На противоположной от нас стороне улицы Декабристов был магазинчик, на котором в 1959 году гордо красовалась вывеска «Мясо-рыба». Через пару лет вывеску поменяли на «Птица-яйца», а ещё через два года он вообще стал «Овощ и фрукты». Интересно то, что народ традиционно продолжал звать магазинчик, как и весь этот дом (Ленина, 137) «мясорыбой». «Где живешь?» — «В мясорыбе».

Несмотря на запреты, упертый канский татарин дядя Низам продолжал держать хозяйство и кормить многочисленное семейство собственноручно произведенными продуктами. Добыча сена при этом превращалась в боевую операцию, к чему дяде, прошедшему всю войну, было не привыкать. Он запрягал коня, складывал туда литовки и грабли. Тетя Нина укладывала стандартный паек: бутылку с молоком, заткнутую газетой «Правда», несколько больших зеленых огурцов, вареных вкрутую яиц и по куску самодельного хлеба, после чего мы трогали.

Через три-четыре дома Аэродромная улица заканчивалась и начиналась степь. Мы доезжали до лесостепных участков, выбирали укромный уголок, озирались и начинали быстро косить, стараясь, чтобы нас не заметили. Затем быстро сгребали траву в телегу и двигались дальше. Самые «жирные» места были у колючей проволоки, огораживающей военный аэродром. Там, вдалеке сверкали опущенными крыльями серебристые реактивные «миги», но нам было не до них. Охрана ведь могла и пальнуть (что однажды и случилось), поэтому скорость косьбы была необыкновенной. К вечеру телега заполнялась внушительным стогом пахнущей зеленой травы и мы, уставшие, возвращались домой.

Потом, во взрослой жизни, я, городской житель, когда выпадал случай, удивлял коренных сельчан умением обращаться с литовкой. Просто уметь косить — это одно, а уметь косить траву, чтобы тебя не поймали, — это уже другой уровень совершенства. Однажды это произошло даже за полярным кругом.

В 1986 году я весь полевой сезон провёл в посёлке Носок (бывший совхоз «Заря Таймыра»), проводя гидробиологические исследования проток дельты. Там жители посёлков по собственной инициативе коллективно держали пару-тройку коров, чтобы в тяжёлый зимний пери¬од иметь молоко. Но покосов, таких как на юге, в тундре нет. И поэтому источником сена служили небольшие острова дельты, которые, располагаясь в пойме Енисея, находятся в более мягком микроклимате, «греясь» от воды. Здесь и вырастает более-менее пригодная для коров трава. Однако период покоса очень короток, да и все лето умещается между 1 июля и 1 августа.

Эти обстоятельства при организации такого важного мероприятия заставляли местное партийное начальство применять особую тактику. Всех, кто оказывался в посёлке, свой-чужой, отправляли на острова. Так и я попал на заполярную страду. Надо сказать, что косить сено между кочками, а других угодий там нет, дело весьма хитрое, но я красноярскую гидробиологическую науку при косьбе представлял достойно. Уроки моего дяди не забылись.

21. Ледоход на Енисее

Начало ледохода на Енисее всегда было главным событием в Красноярске до середины шестидесятых годов, то есть до момента пуска Красноярской ГЭС. Ледоход для горожан означал многие важные и приятные вещи: начало навигации и возможности заработка, рыбалку, катание на лодке и все, что могло быть связано с жизнью огромной реки. Вскрытие льда меняло образ жизни взрослых красноярцев и, конечно, нас пацанов, создавая невероятное разнообразие для развлечений.

До начала эры авиации для дореволюционного Красноярска навигация означала ещё больше — открытие единственного пути к северным посёлкам. Поэтому такое исключительной важности событие не могло происходить незаметно. Где-то в конце мая над городом раздавался мощный заводкой гудок ЭВРЗ (в те времена назывался ПВРЗ, паровозо-вагоноремонтный завод). Гудок орал минут пять, так что закладывало уши и, в конце концов хотелось, чтобы он замолчал. Но что он означал, перепутать было невозможно. Все бежали к Енисею, чтобы не пропустить грандиозное и завораживающее зрелище вскрытия льда.

Ледоход на реках, текущих на север отличается от подобного явления на Волге или Днепре, направляющихся на юг. На наших реках таяние начинается на юге, и огромная масса воды, схлынув с гор, требует для себя свободного пути. Однако северная часть реки ещё закована в ледяной панцирь и не пускает южную воду. С увеличением тепла напряжение растёт, и конфликт севера и юга разрешается бурным взломом льда с лавинообразным скатом больших масс воды по реке. Происходит это в виде захватывающей картины движения границы взлома, как будто кто-то невидимый и огромный с грохотом несётся подо льдом и взрывает его, так сказать, «дрожь воды».

Обычно ледоход начинался в тёплый солнечный день, когда таяние снегов резко усиливалось, и это придавало событию ещё более праздничный характер. На берегу Енисея собирались толпы народа и смотрели, как огромное ровное поле льда сначала шумно крошилось на льдины, а потом постепенно начинало двигаться, с каждой минутой заметно прибавляя в скорости.

У самой кромки воды суетились рыбаки с большими сачками на длиннющих ручках. Такое орудие лова называлось «сак», то есть большой сачок. Рыбак заходил в воду, насколько позволяли резиновые сапоги, и, улучшив момент, когда льдин было поменьше, опускал сак подальше в воду. Затем, держа ручку почти вертикально, он подтаскивал его к своим ногам и поднимал на поверхность. Рыба сразу после вскрытия реки старается держаться поближе к берегам (больше кислорода и корма), и во множестве попадается в такой сачок. Чем длиннее ручка, тем дальше можно отставить сак, и тем больше попадёт в него рыбы. Сейчас такое орудие лова не встретишь, да и рыба к берегам не идет.

Нынешний Енисей намного скучнее того, что был раньше. Он скорее декорация, чем участник жизни красноярца. Зимой не замерзает и нельзя ходить по льду и ловить рыбу, весной нет ледохода, летом холодный — нельзя купаться. Не то.

Гумер Еникеев