Отрывок из книги «В новом месте – новые песни»

Этюд

Непогода треплет город. Люди замуровались в домах, как муравьи в муравейниках, Всё, что происходит за бетонными стенами, жалюзи скрыли.
Пальмам на своих слоновых ногах не сбежать, не спрятаться. Лапами веток строптиво размахивают в разные стороны, защищаются, пытаются отмахнуться от безумца ветра и устоять. Одинокий кипарис, затерявшийся в пальмовой аллее,стоит в полном величии. Его ветви не потреплешь за «здорово живёшь». С детства он укладывает их плотно вокруг ствола и тянется ими вверх в вечной молитве к Богу. Он не противится стихии, он её понимает, у каждого явленияприроды – свой час, пройдет и это, поэтому его медленные раскачивания макушкой выглядят поклоном уважения и согласия с несогласием погоды.

Стоящие вокруг деревья волнуются каждой веточкой, каждым листочком, словно переговариваются в спешке. Их состояние напоминает плеск моря перед штормом, ещё тихое, но уже морщит, пока он не взорвёт волны изнутри ине погонит накат за накатом. Беззащитные кусты даже волноваться не успевают.

Ветер свирепо закручивает им головы, треплет, раскручивает в другую сторону. И так снова и снова, есть вероятность свернуть им шеи.
Цветы из последних сил удерживают свои дрожащие бутоны. Самый приметный из них – «Львиный зев», который совсем не львиный, а просто обиженные птенчики с зажмуренными глазками. Трава имеет короткий срок проживания, поэтому покорно стелется перед стихией (пожить хоцца), но её неумолимо лижет ветер, будто решил слизать напрочь. Получается трава, причесанная по движению ветра, а если ветер крутеля выдаёт, то и травяная причёска становится
кудряшками. Воздух плотно утрамбован пылью. Кругом красно-розовый песчаный туман. Город уходит в ночь с надеждой, что утро порадует влажной тишиной рассвета. Будет тихо, светло в природе природы и природе людей без войны.

* * *

Пальмы, стоящие под моим балконом на цветущей аллее, умеют общаться с людьми, ну, со мной это уж аллее, умеют общаться с людьми, ну, со мной это уж точно, иначе, как бы я знала, какое сейчас время года.
Нюхнуть погоду некогда, а в вечном цветении не поймёшь, что там за окном квартиры. Висят кисти цветов на великанах-пальмах – весна пришла, чуть погодя, уже несмелые плоды завязались, ещё чуть и дутыши жёлтого цвета
щемятся на ветке, солнышку бока подставляют. В зависшей тишине осени слышно, как шлёпают под ноги плоды, уже поспели. Когда только успели? Отрожав, красавицы- пальмы приготовились встречать ливневую зиму.
Шумят, шумят кроны, умытые дождём, мне в окошко машут. Красота Господняя!

Дёготь

Стоя в солнечное утро на балконе, глядя на Средиземное море во всём его величии и на вечнозелёную аллею красота-фейерверк, радующуюся прошедшему только что зимнему, коротко играющему дождику, вдруг, откуда ни возьмись, я почувствовала запах дёгтя. Силой, видать, больно поднапряглась, делая расслабление по-Норбекову, и «укатила» она меня на колёсах памяти в очень далёкое детство (и по годам, и по расстоянию).

А дёготь был, и гнали его свои же, деревенские, в лесу красоты неописуемой, за речкой, тихой и неглубокой, самой, что надо для детей и для спокойствия их родителей. Любил дёгтем наваксать сапоги соседский парень, да так, что от него и стоящих рядом с ним разлеталась вся кровососущая живность: комары мошка, овод...
«У меня задумка имеитца: ввесть их в состояние исхудания. Они подохнут, а мине премию пообешшали, ежели освобожу Сибирь от засильников!»,- потешал округу своим пристрастием к дёгтю наваксанный. Поеду-ка я домой и не сапоги, а всю себя измажу дёгтем, может, от ходячей живности сторонку свою избавлю Опять же, дёгтя-то где возьму? Не гонють боле. И я ни кого не гоню, пусть себе живут, всем жить охота».

***

− Давно был дома?
− Что я там забыл (враг).
− Детей - в короб и к нам.
− Что случилось?
−Шанежки испекла. Чайком побалуемся.
− Ёлки-палки! Какая ты молодец (друг)!
− Давно был дома?
− Давно. Безденежье замучило (друг).
− Берёзу увидела и заплакала.
− Нашла, о чём плакать (враг).

* * *

Из своего-чужого окна вижу прибежище бомжа: аллея, скамейка, ворох «добра». А если б у него был дом?

***

Мудрый человек тот, кто, несмотря ни на что, способен переваривать глупость окружающих. Не навьючивает её на себя, чтобы обессиленной лошадью волочь по жизни выбросы человеческого негатива, а взял, переработал и выплюнул.

Уже хорошо

Берестяной туесок, привезённый из Сибири, каждый день беру в руки (в нём чай хранится) и всегда ощущаю шершавость не туеска, а коры берёзы, росшей под окном у дома, теперь она - без дома и без меня, и без ладошек, чтобы пошершавить. Тепло моих рук достаётся долониксу королевскому, он ещё огненным называется, а люди его с гордостью, с любовью называют: дерево-тень. Яркий шатёр из густых цветов яркого красного цвета делает крону непроницаемой. Солнце в разгар июньского разгула горя чих его страстей, как спотыкается и зависает, не смея про пустить ни одного лучика через такую Божью красоту. Под ней всегда гнездятся две три скамеечки, путников поджидают.

Прикасаясь к королевскому стволу, понимаешь, почему он так называется: сила сильная в нём по выживаемости. Стыдно под ним кукситься о своём переселении, Станешь под ним, голову вверх задерёшь и шкодная мысль появляется: а что если на нём шалаш сделать, как на берёзе делали, и улечься, вытянув ноги (места хватит на любую длину и ширину)? Хочется – уже хорошо!

Любить исход и приход

Харитиньюшка! Василисушка! Анастасьюшка!
У детей имена странно звучат для времени и места. Они уже – третье поколение миграции. Ещё хорошо говорят, кое-как пишут и плохо читают.
Следом идущие начнут кое-как говорить, еле-еле писать и никак не читать. Бег новой жизни, нового языка, новой культуры возьмут своё, ассимилируют. Не потерялись бы корни русские. Пользы никому не будет, если непомнящими жить станут.
Прилетела я, залётная, с перелётными птицами на Святой Земле гнездиться. Год пройдёт: хочу домой, точь-в-точь, как птица! Побуду немного и назад вертаюсь в тепло страны.
Задумка имеется – пора детей меньших везти Сибирь показывать, край, в котором птицы своих птенцов выводят и в полёт поднимают. Полюбят исход, будут любить и приход. До Москвы – самолётом, а дальше – несколько суток под перестук колёс поезда, чтобы увидели, почувствовали, поняли.
Пусть устанут в дороге и оценят путь перелётный, тогда в парках Израиля будут с птицами говорить, как я говорю, слать на родину предков приветы без ответа, как я шлю, и называть своих деток Иванами, Степанами…
Простолюдных кровей корни не меньше царских маются, думается, ещё и больше, так как к землице в наклон стояли. Помнит кормилица, кличет – не докличется.

ПОСВЯЩЕНИЕ
Всем тем, кто защищает, и кто бежит, спасая детей, от «мирных» бомбёжек.

РАЗДЕЛ II
Военные зарисовки с ливанской войны и «Литой свинец»

***

У меня внук – солдат.
У меня в шкафу – автомат,
Настоящий, для убийств и страха,
На ночь спрятался в моих рубахах.
Спит, сопит уставший мой внук,
В покое беспокойных бабушкиных рук.
Не обстрелян – молод, автомат – стар,
Трогаю остывший от стрельбы металл.
− Приходилось быть убийцей? – спрашиваю.
− Жизнь бескровно я донашиваю.
− В кровавый XXI?
− Верно.
− Случайно?
− Обучаю.
− Война в полсотню лет идёт?
− Со мной их юности не будет – влёт.
Мой внук – боевой солдат.
У меня в шкафу – его друг-автомат.

Танк в яблоневом саду

Раннее пробуждение природы. Тишина стоит мёртвая, то ли не проснулась ещё, то ли её уже убили. Маленькими шажками, на цыпочках крадётся утро. Ему боязно вступать в свои права.
«Глаза бы мои не глядели», – огорчённо шепчет, но идёт, понимает – людям ещё страшнее.
Солнце же, на то оно и солнце, подгоняет: «Надо ослепить, ослепить, чтоб не убили день».
Лучи, как прожекторы, поползли и засияли в яблоневом саду. В нём всегда был праздник! Вот они по привычке и лученулись туда, забыв, о чём солнце просило. Теперь бегают, жизнерадостные кретины, бегают, а сада найти не могут. Только подорванный танк, кровь по земле, и яблоки…

***

− Собака, которая гуляет под домом, что бы это значило?
− А то и значило, что наверху война.

Политическая реплика ребёнка войны

− Италия и Турция поддерживают террористов. Это так несправедливо. Мне скоро двенадцать лет исполнится, а тут эта война, умирать надо.
«Не допусти, Господь!» – усиливаю молитву и прошу, прошу, кидаясь душой одновременно во все стороны, где дети живут.

Катюши
Одна «Катюша», которая героиня русской военной песни, «выходила на берег крутой», другая «катюша» неумолимо летит на наши головы, а третья – девочка Катюша со своими братиками и сестричкой сидят в бомбоубежище. Самая молчаливая из них – Василиса, и именно она заговорила первой:

− Кто такой в нашей стране Путин?
Спросила, вероятно, под воздействием телевизора.
− Президент России.
− Так зачем же он продал арабам наши «катюши», которыми они нашу страну убивают?
«У детей обе страны наши: и Россия, и Израиль», – подумала я и с ответом слукавила:
− Не знаю.
− А я знаю, – коварно отозвался всезнайка Никита. – Президенты деньгу зашибают, торгуют ракетами, как жвачками.

− У них денежков больше, а у нас солдатов меньше? – умозаключительно спрашивает повзрослевшее до срока дитя.
Невыносимо слушать, о чём говорят дети целыми днями. Обняла меньшего, а в голове письмо сочиняю:
− Владимир Владимирович! Вы вывозите из Ливана русских матерей с арабскими детьми и кудахчете по всем каналам над черными глазками.
А как быть нам, русским матерям, с нашими голубоглазыми еврейскими Катюшами? Арабские смертники кормят наших людей взрывчаткой, шариковыми пулями, гвоздями. Постоянные теракты уносят сотни жизней. На школьные и детсадиковские дворы летят «касамы». Наши прославленные в Великой Отечественной войне «катюши» так бесславно разрушают наши мирные города. Перепуталось всё наше с вашим, а ваше с нашим. Ясно одно, тот, кто прикрывается мирными жителями Ливана, не только наш враг, он и ваш враг.

Жалостлив русский человек. Это хорошо! Жалейте ливанских детей, мы их тоже жалеем, но и за русских детей Израиля и России убойтесь.

Хочу домой!

Так бывает со всеми, кто, уезжая в город, увозит с собой деревню или в чужеземную страну едет с родиной, как в Тулу с самоваром.

Кровь и грязь

С экрана русскоязычного телевидения комментатор шепелявит о военных сводках. И непросто шепелявит, а машет рукой, как картонной сабелькой: на военных, на правительство, на врага, на друга. А одет-то, а одет – даже из-за экрана духами шибает.
«Неужели кому-то нравится такой пиар в кровавые времена?» – недоумевают многие, глядя на холёную фигуру во весь экран.

В то же время. Звонок в студию:
− Вы такой умный, такой элегантный! Вы умеете так красиво одеваться! – старческий голос взволнованно торопится, хочет, как можно больше сказать комплиментов в отведённое ей время эфира.

Хорошо хозяйке этого «голоса», она уже впала в пору своего детства. Для неё нет войны. А настоящее детство страны переживает самый большой страх, страх смерти.
− Мы прервёмся на небольшую рекламную паузу – объявляет ведущий.
«Презентация моей книги состоится в городах: Тель- Авиве, Хайфе (эпицентре-то войны). Приходите, поговорим, поспорим, – рекламирует тот же голос, того же ведущего, а из этого города, из-под бомб, вывезены все, кого могли вывезти.

− Сегодня погибли резервисты, не успевшие доехать до передовой. Попали в засаду.

Горе. Кровь. Слёзы…
Следом опять реклама для тех, кто погиб; для тех, чьи сыновья погибли; для тех, кто от боли потерял ощущение времени:
«Хумус – сытное лакомство на завтрак, обед, ужин. Покупайте и ешьте на здоровье».
Что тут скажешь. Комментарии излишни. Грязь – она и есть грязь.

Разговор бабушки с внучками
− Василёк, почему у тебя такой печальный голосок?
− Так.
− Так не бывает.
− На войне бывает.
− Ты не думай об этом.
− Я бы не думала, да Настя меня волнует.
− Чем?
− Войной.

День следующий

− Бабуль, что ты делаешь?
− Вам звоню.
− Всем?
− Всем.
− Целый день?
− Целый день.
− По очереди?
− Как придётся.
− Надо попросить папу, чтобы он нас к тебе всех сразу подключил. И ты тогда не будешь войны бояться.

Лучше не надо

Страх дан как сдерживающий механизм. При всём, что вмонтировано в человека (сущность-то сложнейшая (!)), без сдерживающего чувства страха жизнь на земле превратилась бы в хаос. Разве только вместо себя страх мог оставить подружку – опасность, а раз есть так и не иначе, значит, так Создатель распорядился.

Визжат, терзая слух, сирены, летят с чистого неба, как ниоткуда, бомбы на мирные головы, в ответ гудят самолёты. И от «ответного привета» страх загоняет разнузданное зло в их бункеры.
− Можно привыкнуть жить в войне?
− Можно.
− Но лучше не надо.

Мать не бросит

Каждый вспоминал своих далёких и близких людей, чтобы пригласить к себе, чтобы вывезти из-под огня, спасти. Вспомнил и он:
− Боже мой! Там же подруга моей умершей жены. Она единственная осталась. Я должен её забрать, я просто обязан, я не прощу себе…

Поспешно находит в телефонном справочнике номер телефона, записанный рукой жены. Набирает.
− Фаина, я так рад тебя слышать!
− И я рада. Как ты там один с горем справляешься?
− Справляюсь. Я звоню узнать, у тебя в доме бомбоубежище есть?
− Нет.
− А у сына?
− У них в квартире оно.
− Так почему они тебя не забрали?
− У них квартирка маленькая.
− Какая там квартирка, тебе бомбы на голову летят.
Вызови такси, палочку в руки и спускайся. Приедешь ко мне, я тут оплачу дорогу. Только уезжай. Бомбы на головы вам уже которые сутки летят, не переставая.
− Не могу сына бросить.
− Так он же в другом конце города?
Ну и что ж. Мне спокойнее, что он недалеко, рядом.
Вспомните, что говорило, о чём беспокоилось сердце, вырванное сыном из груди матери: «Не ушибся ли ты, сынок?»

«Где ж вы, где ж вы, очи карие»

Крутится эта строчка из песни в моём испуганном мозгу, помощи хочется, помощи. Почему один на один? Почему нет поддержки? И следом накат злобы, перекрываю щей горло. Русскоязычное еврейство Израиля млеет от гордости
за своих русских евреев, особенно за артистов. В летний сезон (в летний и мирный) их тут, пруд пруди: поют, купаются, загорают, а как начинаются бомбёжки, линяют все в свои родины, не увидишь.

Израиль распинают, а они, как не слышат, и про священные могилы своих родственников на Святой Земле на время забывают. И про адвокатов, и про адвокатш. Что-то там в своих мирах «вяжут и распускают», делая вид, что очень занятые или оглохшие.

Идёт эвакуация детей – пригласите по одному ребёнку к себе, встретьте самолёт «Эль Аль» в полном составе, чтобы все увидели, какая армия поддержки есть у Израиля. Боитесь громко? Генный страх мешает? Так я вам предлагаю: возьмите тихо по одному ребёнку, на время. Пусть детки у вас отойдут от бомбоубежищ, перестанут вжимать головки в плечики.

Ан, нет! Выкуси! Своя задница дороже. Храни, Господь, солдат наших израильских, храни, Господь, солдат наших русских в израильской армии. За них нам никогда не стыдно.

На русскоговорящие приблудные гастроли, спектакли больше не хожу – война во всём виновата: на одно закрывает глаза, на другое открывает. Если дела их праведные в этом деле имеются, но сокрыты от глаз моих, тогда извиняйте бабу-дуру.

«Литой свинец»
Город моей любви

В город последнего моего десятилетнего жительства всегда возвращаюсь в приподнятом настроении, потому, что он - город солнца. Без помпезности зодчества, без производственных отходов, не считая единственной чумазой трубы котельной, без элитного снобизма. Море – центр жизни города. Цветущие аллеи – чистый воздух и глаз услада.

Город мой встречал меня своим вечным цветением, морскими нежными шлепками волн о босые ноги, бегающим по аллее восторженным детством, распахнутыми тёплыми объятьями друзей, крикливыми разговорами местных жителей.

Сегодня не бегут по аллее дети, не слышно рвущейся из окон музыки, говорливые, по-восточному, женщины разучились говорить, природа, «причёсанная» вечным цветением, стоит растрёпанной и притихшей. Тревога имеет своё лицо. Сердце сжимается жалостью к городу, как к больному, беспомощному ребёнку или старцу.

На детской площадке обиженно повисли разорванные снарядом качели, обессилено болтаются цепи, предназначенные когда-то своей металлической силой охранять жизнь ребёнка. В затылок городу дышит враг. Полиция, которая в мирные дни воспринимается карательным органом, враз стала другом. Раньше мы как бы защищались от неё, теперь она помогает нам защищаться от врагов. Породнились. Отведи, Господи, чёрную напасть из нашего города и из не нашего тоже.

Вот так

Гражданский самолёт, пролетая над нашим городом, набирает высоту и скорость для дальнего полёта в другие страны.

Дети детского сада, слыша гул, зажимают уши, бегут к воспитательнице и жмутся к её ногам. Она отвлекает, забавляет, а сердце плачет.

В школах в это время… Младшие юркают под парты и закрывают глаза, учительница – с ними вместе, быстро затевает игру. Так, играючи, и выводит их оттуда. Смотрит на них, приветливо улыбаясь, а сердце плачет. Старшие ученики, кажется, не реагируют на звук самолёта, но это внешнее, а внутреннее – в их сгруппировавшихся телах, напряжённых глазах. Учительница на такой случай говорит не об учебном материале, а кидает умную шутку, которую ученики подхватывают и начинают балаганить, она, строжась, успокаивает, а сердце плачет, глядя на учеников – за восемь лет «мирных» бомбёжек они успели вырасти.

***

«Человеческая сущность – душа и тело. Души наполняют небо, тела насыщают землю».

Для человека высший духовный суд на земле, которую насыщаем, должен быть он сам. Муки ада земного устраивает себе он сам. Только другим - зачем же?

Итоги палестинских обстрелов

Утро Йом-Кипура

Такая городская тишина бывает только один раз в году и в одном отдельном государстве – Израиль. Пение птиц - это самое громкое, что можно услышать в такое утро. Машины стоят, как все обезбензинились, редко вышедшие в улицу женщины, как будто всё своё выкричали до этого дня, а идущие в синагоги белоснежно одетые мужчины не шаркают подошвами ног и шнурки не забыли завязать. Тихо. Мы с непоседой-внуком вышли на баскетбольную площадку, рядом на детской – мама с пятью детьми один другого качают, она сидит на парапете, смотрит и тишину утра стережёт.

Мой трёхлетний баскетболист согласен бросать теннисный мяч в баскетбольную корзину для взрослых до тех пор, пока не забросит. Минут пятнадцать не было успеха.

Сопит и бросает, сопит и бросает. Упорство – позавидуешь.

Потом, видать, разогрелся, пошли мячи один за другим. В минуты нашей с ним тихой радости, он наклонился за мячом и говорит, не разгибаясь, как спрашивает, ни к кому не обращаясь: «А если начнётся война?» По окаменевшему моему телу пробежали «мурашки». Три года?!

Бомбёжки слышал в два с половиной?! В доме о войне не говорят! Что это было?

Речь идёт не о нарушенной психике от бомбёжек, не о запрятанном глубоко детском страхе (это всё есть), а о взрослой душе маленького человечка. Он почувствовал скорбную тишину Дня и вспомнил ту тишину, из вымершего днём города войны. И прозвучал этот страшный вопрос.

− Она не начнётся, родной, - ответила я дрожащим голосом. – А если начнётся, мы спрячемся в битахон (бомбоубежище). Солдаты наши выйдут и нас защитят.
Говорю, а он, не отвлекаясь, как и на вопрос не отвлёкся, бросает и бросает мяч в корзину. За час забросил двадцать мячей.
Ему не нужен был мой ответ. Он вёл себя так, как будто сам об этом всё знает.

Не ловите, родители, в силки своих дел, суеты и прочего, приказами и окриками душевные думы ваших детей.

Только Господу постижима их глубина.
Три года?! Ему – всего три года! В это время говорят и думают душой и сердцем, голову приложат, повзрослев.

Кто есть ещё

В воскресный день раннее пробуждение простучал своим клювом молоденький дятел, усевшийся на таком же молоденьком деревце, как сам. Сонное утро нежило засонь, а мы уже катили свой возок к игровой площадке. Качели-карусели тишиной приняли первого посетителя, он ещё был лениво ходяч. Вот и нырнул скорее в зацепоченную качельку, чтоб не выпасть. Дятел на соседнем дереве постучит, посмотрит, постучит, прислушается, оглядится. А вокруг, кроме нас троих –ребёнок, я и дятел – никого. И два обиженных дома, выщербленные снарядом в утро прошлого воскресения. И срезанные взрывом пальмы. И ошкуренный кусок земли, на который так бережно укладывали зелёными лентами траву…
Нет, не трое, есть ещё кто-то…

Ты видишь, Господи

Сумерки медленно густеют, и в этой серой густоте цепочкой движутся солдаты. Мы видим их спины с тяжёлым снаряжением за плечами. Потом появляется какое-то призрачное желтовато-белёсое освещение, и очертания людей превращаются в светящихся светлячков, словно они переступили грань между миром и войной.

У русских, глядя на это передвижение, всплывают слова песни о Великой Отечественной: «Наши мальчики головы подняли, повзрослели они до поры… Мальчики, мальчики, постарайтесь вернуться назад», и песня эта становится напутственным заклинанием. (Окуджава написал её на все времена и для всех народов).

Матери и отцы окаменели в физической неподвижности у экранов телевизоров. Только сердца стучат, стучат, замирая, а губы шепчут молитвы, направленные к единственному защитнику их детей, к Господу Богу, выискивая всё новые и новые слова обращения.

Через сон раннего утра в прифронтовом городе тяжёлым гулом проплывает военный самолёт, волоча гружёное смертью брюхо на их сторону. Шевелится жалость ко всем сразу: к ним, к нам, и ты лежишь в обнимку с этой жалостью, но недолго…Дальше, ни спать, ни думать о справедливости жизни, нет времени.

Сирена предупреждающей тревоги разрывает покой внезапным выстрелом и воет изматывающе и пронзительно. «Господи! Береги детей!» – успевает мозг из разорвавшегося сна метнуться к Богу. Выбух «катюши», дрожь разорванной в лохмотья земли, момент обвисшей тишины, и несутся сирены скорой помощи и полиции. Опять к тебе, Единый Спаситель: «Помоги пострадавшим!» Рука тянется к телефону.

Новый день, резвый своей ранней молодостью, радостно бегает по аллеям, паркам, пустынным улицам и заманивает: выходите. Смешной, он не знает, что даже через окно нельзя долго на него смотреть, взорвавшийся «град» осыпает смертельным градом металлических нарезок, гвоздей, шариков все близлежащие с эпицентром дома.

Только уходя в вечер, день поймёт весь ужас происходящего – из резвой радости его сделали днём страданий и слёз.

Ночь рвут всё те же сирены, землю шматуют всё те же снаряды, и ты уже в своём спасательном бункере не понимаешь, куда бежать, и, засыпая в этой непонятке, видишь всё ту же войну, только перемешанную с мирной жизнью из прошлого, и ночные бомбёжки воспринимаешь громом небесным.

Мир настанет, вечно войне не бывать. Утешимся и будем терпеливо ждать. И мальчики наши вернутся назад с победой, так как победа там, где есть правда. Ты видишь,

Господи, как устали твои чада от постоянных обстрелов мирных городов, и как я хочу увидеть, обнять своих детей, забункеренных в своём доме соседнего района в такой Светлый День Рождества Христова на Святой Земле.

День Святой Троицы на сибирской земле выпрыгивает сам по себе.

Горит тайга. Мать-волчица уводит своих близнецов от пожара, только куда ни кинется, везде огонь, дым, гарь.

Подпихала их под своё брюхо, прикрыла собой, прислушалась и решительно встала. По её стремительно сгруппировавшемуся телу было видно, что она принимает какое-то решение. Затихнет на секунду, и в этом затишье мотнёт

пару раз головой, как сомневаясь или не соглашаясь в чём-то сама с собой, и опять затихнет. Уши улавливают человеческие крики, а если так, значит, в той стороне есть жизнь.

Последыш, который родился вторым, очень слабенький, ему не хватает силёнок вдохнуть и выдохнуть, а первый из сочувствия лижет лежащего брата, подбадривает тихим скулением. Мать отстраняет его и носом подталкивает к чуть заметной в траве тропинке, словно говорит:
«Уходи!» Сама берёт второго в зубы идёт следом за ним.

Волчата в ползунковом возрасте, ей приходится нести, подталкивать, подрыкивать, лизать, шлёпать, но желаемой цели она достигла – они вырвались из плена огня, но дышать по-прежнему нечем. Кругом машины, вода, мешки песка, сложенные в горы и рвы, широкие и глубокие, бульдозеры постарались. На лицо все меры предосторожности, чтобы не впустить беду в близлежащие деревни. Среди этого всего – суетящиеся люди, которым дела нет до волчицы, перелезающей и преодолевающей преграды со своими щенками.

Благополучно добравшись до реденьких кустов у просёлочной дороги, она упала в изнеможении. Детки прилепились к соскам, жадно потягали полупустые и полезли по матери, цепляясь, падая, игриво кусаясь. Странно было, что она их не шлёпала и не рычала, а ведь за подобные шалости всегда наказывала.

Накувыркавшись на маме, они выкатились на дорогу. Мотоциклист на скорости чуть не вылетел с сиденья, так неожиданно было появление зверьков у его колёс. Удивления «откуда они» не было, потому, что во время бедствия спастись хотят все.

Он поднял одного, погладил, опустил на землю. Взял другого, слабенького почувствовали его руки, даже попытался покачать, как ребёнка. Опустил рядом с первым, по- сокрушался, жалея, присел на корточки и обомлел от смертного испуга – он увидел в кустах оскал зубов волчицы, который красноречиво угрожал человеку: «Не смей!»

Но после этого не последовало стремительного броска, не было и угрожающего рыка.

Тело волчицы напряглось, задрожало, как от лютой ненависти или страха, она задрала морду и так жалобно завыла, как кого-то оплакивала или прощалась с кем-то, потом медленно, по-старушечьи, поднялась, развернулась и, путая ногами, ушла в сторону пожара.

Одеревенелые ноги мотоциклиста ещё какое-то время держали его в той же позе, потом он плюхнулся задом в дорожную пыль и пытался понять произошедшее с ним, но его новые знакомые не дали долго раздумывать: тычутся, покусывают, объясняя, что они хотят есть. Выгоревшая тайга чёрными свечками обуглившихся деревьев траурно молчит. Небо плачет запоздалым дождём и смотрит в остекленевшие глаза навеки успокоившейся волчицы. А её волчата бегают с собаками по деревенской улице. Велико Материнство, велико!

День Святой Троицы на сибирской земле тихо отошёл в ночь.

Утро на Святой Земле не может порадоваться жизни. Военные машины «скорой помощи» везут с поля-боя раненых солдат, в тот самый приёмный покой, где пару дней тому назад, шутя, смеялись мать и дочь над 87,30. Вроде, как всё – не здесь и не с нами…

На такой же машине из Сектора привезли арабку-роженицу, которой уже не важно, на какой земле рожать, главное, чтобы жизнь ребёнка была спасена, чтобы он увидел свет.

Жалят межнациональные конфликты. Мстительность к иноверцам страшна, опасна, потому что разрушает не устои иноверцев, а устои своей собственной веры. Рушатся точки соприкосновения.

В единоличной жизни каждого отдельного человека общество живёт своими подоплёками. Углядеть, куда они тебя подталкивают, очень сложно, особенно, когда разжигают религиозную вражду для достижения политических завоеваний, амбиции пощекотать.

***

На улице пришла весна! Солнечные лучи старательно пробираются в комнаты, вопросительно ищут людей:
− Где вы? Я тут!
− Ты-то тут, Светило Господнее, да мы к тебе выйти не можем.

***

Лицо войны? Утро проснулось. Самолёты улетели. Ракеты не прилетели. На этом фоне мизер проблем становится ещё более мизерным. Война у нас обыденная повседневность – приходит ниоткуда и уходит в никуда, перманентно удалив дома с лица земли, людей из жизни и прочее живое – в покалеченное или неживое.

Из-под бомбёжек

Нельзя заплакать, зареветь, закричать, когда изнутри всё рвётся от физической немоготы, от душевной усталости, оттого, что рядом с тобой находится твой любимый человек, который физически не может убежать от своего и твоего горя. Тебе жалко его, себя и опять его, а внутри – сгусток рыхлого бессилия.

Ночь, на то она – ночь, чтоб изнурять страхами, на пугливых ногах бежать к нему, замерзая, в одной рубахе.
Возвращаюсь в логово ночи, радость оттого, что хоть чуть, но она короче. Ложусь, понимая, не моя это ночь, необычно немая. И не одна она такая ночь, которая прочь, такие все ночи, петля и та короче. Внутри изнурённой горем, надорванной болью ревёт несогласие зверем, в разбитой груди её ищет двери.

Находит. Выходит. Утишилось. Отступило. Ватное тело несмело вступает в жизнь. Так выглядят боли от горя, человека лишавшие воли.

 Галина Сафонова